ТВОРЦЫ КРАСОТЫ

УЧЕНИК И РАФАЭЛЬ
В.Вакенродер

    Еще в ту пору, когда Рафаэль, которого имя не в силах я произнесть, невольно не прибавивши к нему «божественный», находился между живыми, в ту пору - о, с какой радостью отдал бы я всю премудрость последующих столетий, чтобы только жить тогда! Был в одном маленьком городке в окрестностях Флоренции юноша, назову его Антонио, который упражнялся в искусстве живописи.
    От ранних лет он имел весьма рьяное усердие к живописи и еще ребенком прилежно перерисовывал все образы святых, какие попадали ему под руку. Но при всем постоянстве своего усердия и своей воистину неистребимой жажде создать нечто возвышенное, он был в то же время наделен неким скудоумием и ограниченностью духа, при которых цветок искусства растет подавленным и болезненным и никогда не вознесется к небесам свободным и здоровым: несчастливое расположение душевных сил, которое породило на свет не одного ремесленника в искусстве.
    Антонио упражнялся, копируя многих разных мастеров своего времени, и это удавалось ему до такой степени, что сам он находил в сходстве своих подражаний необыкновенное удовольствие и вел точный счет постепенным своим успехам. Наконец он увидел несколько рисунков и картин Рафаэля; он уже и раньше слышал его имя, произносимое с большой похвалой, и сразу же взялся копировать произведения этого столь высоко превозносимого мужа. Но так как копии совершенно ему не удавались и он не мог понять, в чем тут причина, он в нетерпении отложил кисть, подумал, что же ему теперь делать, и в конце концов, написал следующее письмо:
    «Великолепнейшему художнику Рафаэлю Урбинскому!
    Простите, что не знаю, как мне к Вам обратиться, потому что Вы человек непонятный и необыкновенный, да к тому же не искушен я в писании писем. Я уж и о том долго раздумывал, подобает ли мне Вам писать, раз я никогда не видел Вас лично. Но так как я всюду слышу о дружелюбном и приветливом Вашем нраве, то все же я на это осмеливаюсь.
    Однако не хочу многими словами отнимать у Вас драгоценное время, ибо могу себе представить, сколь Вы прилежны, но сейчас же открою перед Вами свою душу и выскажу свою великую просьбу.
    Я новичок в великолепном искусстве живописи, которое мило мне превыше всего на свете и наполняет радостью все мое сердце, так что я почти не могу поверить, чтобы, если исключить Вас и других знаменитых мастеров нашего времени (что, конечно, само собой разумеется), еще кто-нибудь питал такую же искреннюю любовь и такое неизменное влечение к искусству. Я не жалею сил, чтобы хоть помалу двигаться к цели, которая видится мне в отдалении; ни дня, почти могу сказать, ни часу не провожу я в праздности и замечаю, что с каждым днем делаю успехи, пусть небольшие. Я уже упражнялся, срисовывая картины многих знаменитых в наше время мастеров; но, когда я начал перерисовывать Ваши работы, мне показалось, будто ничего я не умею и должен все начинать сызнова. Уже ведь удалось мне перенести на доску не одну голову так, что ни в очертаниях, ни в распределении света и тени нельзя было найти никакой погрешности; когда же начинаю я вот так же, черта за чертой, переносить на доску головы Ваших апостолов и учеников Спасителя, Ваших мадонн и младенцев с такой тщательностью, что в глазах у меня мутится, а потом смотрю на все вместе и сравниваю с оригиналом, то мне делается страшно, ибо копия так далека от оригинала, как небо от земли, это совершенно иное лицо. А ведь как впервые взглянешь на головы Вашей кисти, так кажется, что их даже легче срисовать, нежели у других мастеров; ибо их выражение так естественно и кажется, что узнаешь лица, которые там изображены, и как будто уже видел их живыми. Также не нахожу я у Вас тех трудных и необычных сокращений конечностей, какими другие мастера нашего времени показывают свое искусство и мучают нас, бедных учеников. Потому, сколь много я ни размышлял, я не знаю, как объяснить то особенное, что есть в Ваших картинах, и совсем не могу постигнуть, в чем же причина, почему Вам почти нельзя подражать и совсем никак нельзя с Вами сравниться. О, снизойдите к моей просьбе и скажите мне (ибо кто может это лучше, нежели Вы сами), что я должен сделать, чтобы стать на Вас хоть немножко похожим. Как глубоко запечатлеется в моей душе Ваш совет! Как ревностно я буду ему следовать! Я, признаюсь, иногда уже думал, что Вы владеете какой-то тайной в Вашей работе, какую никакой другой человек и вообразить себе не может. Как охотно понаблюдал бы я хоть полдня Вас за работой; но Вы, верно, никому того не дозволяете. А если бы был я знатный господин, я предложил бы Вам тысячи и тысячи золотых за Вашу тайну.
    Ах, не обессудьте, что я решаюсь так много болтать перед Вами. Вы человек необыкновенный, который, наверно, с презрением смотрит на нас, простых смертных.
    Верно, Вы трудитесь день и ночь, дабы создавать столь совершенные творенья, а в юности Вашей Вы, наверняка за один день продвигались вперед более, чем я за целый год. Однако ж я и впредь буду напрягать все отпущенные мне силы.
    Другие, кто более моего смыслит, хвалят еще и выразительность Ваших картин и утверждают, что никто не умеет так, как Вы, представить сердечные свойства своих образов, так, что по выражению лица и позам можно как будто угадать их мысли. Но таких вещей мне пока еще не понять.
    Однако пора мне, наконец, перестать докучать Вам. Ах, сколь великим утешением было бы для меня, если бы Вы, хотя бы в нескольких словах, дали совет Вашему превыше всего Вас почитающему Антонио».
    Таково было посланье Антонио к Рафаэлю - и тот, улыбаясь, написал ему следующий ответ:
    «Мой добрый Антонио.
    Похвально, что ты питаешь к искусству столь великую любовь и столь прилежно в нем упражняешься; этим ты сильно меня порадовал. Но того, что ты желаешь узнать от меня, я, увы, не могу тебе поведать; и не потому, чтобы это был секрет, которого не хочу выдать, ибо я с сердечным удовольствием открыл бы его и тебе и любому другому, - а потому, что мне самому он не известен.
    Знаю наперед, что ты мне не поверишь, а между тем это правда. Как не может человек объяснить, отчего у него грубый или нежный голос, так и я не могу тебе сказать, отчего картины, выходящие из-под моей кисти, принимают именно такой, а не другой вид.
    Мир находит многие прелести в моих картинах; и когда укажут мне на то или иное достоинство в них, то сам я иногда с улыбкой созерцаю собственное творенье, радуясь, что оно так удалось мне. Но пишу я его как бы в приятном сне и во время работы более думаю о самом предмете, нежели о том, как его изображу.
    Если ты не можешь как следует понять и скопировать то, что находишь своеобычного в моих работах, то советую тебе, милый Антонио, выбрать себе за образец кого- либо другого из мастеров нынешнего времени, по праву увенчанных славой, ибо в каждом есть нечто достойное подражания, и сам я с пользой у них учился, а многие их замечательные произведения до сих пор дают пищу моим глазам. А что у меня сейчас сложилась именно такая, а не другая манера писать, как ведь и у всякого своя манера, это, видимо, изначально было заложено в моей природе; я не добивался этого в поте лица, и такому нельзя преднамеренно научиться. Однако ж продолжай с любовью совершенствоваться в искусстве и прощай».

Хостинг от uCoz